На днях в издательстве «Вече» вышла книга «Сталин, Иван Грозный и другие», в которой специалист по истории и культуре сталинской эпохи Борис Илизаров проследил, как еще с 1920-х годов формировался и углублялся сочувственный интерес советского вождя к фигуре кровавого царя и как со временем на основе этого интереса в нашей стране возник настоящий культ Ивана Грозного (теперь дающий рецидивы и в путинской России). В 1940-е годы этот культ отразился и в исторической науке, и в художественной литературе, и в кино (знаменитый фильм Сергея Эйзенштейна), и в театре.
The Insider предлагает вашему вниманию отрывок из книги, в котором рассказывается о том, как в годы Великой Отечественной войны маститый писатель Алексей Толстой униженно заискивал перед Сталиным, добиваясь высочайшего одобрения своей апологетической драматической дилогии «Иван Грозный».
В своем архиве Верховный главнокомандующий сохранил три письма Толстого по поводу пьес. Архив он формировал сам, поэтому наличие писем говорит, что хозяин понимал их значение. Ответные письма Сталина неизвестны, скорее всего их не было вовсе, так как свои решения и мнения он очень часто передавал в устной форме по телефону или через чиновников. Судя по первому письму, Толстой в конце мая — начале июня 1943 г. закончил вторую, совершенно новую пьесу в составе дилогии «Иван Грозный», назвав ее «Трудные годы». Сначала предложив ее для ознакомления Щербакову и Храпченко, он какое-то время ждал от них разрешения на постановку и печатание, но они, наученные недавним опытом, отклонялись от оценки новой пьесы и ее обнародования. К этому времени они уже подросли до крупных партийных бюрократов, лишенных всяческой инициативы. Вот портрет Щербакова образца 1943 г.: «Китель, золотые погоны генерал-лейтенанта, очки. По-прежнему — толстый, но — более подобранный. Глаза свежие. Встретил стоя. Поздоровался. Вежлив. И очень спокоен». Такого не уговоришь и не «объедешь».
По их ли совету или самочинно, но Толстой решил обратиться напрямую к Сталину, послав ему текст пьесы и сопроводительное письмо следующего содержания:
«2 июня 1943 г.
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, я послал Вам пьесу «Трудные годы», — вторую часть драматической повести «Иван Грозный». Пьеса охватывает те годы, 1567–1572, которые для русской историографии были наиболее темные, так как архивные документы того времени погибли, или были сознательно уничтожены; лишь только теперь советские историки (Виппер, Бахрушин и др.) пролили свет на это время.
«Трудные годы» — самостоятельная, законченная пьеса, которая может идти на сцене — вне связи с первой частью.
Драматическая повесть «Иван Грозный» начата в самое трудное время — в октябре 1941 г. (пьесой «Орел и орлица»), когда со всей силой, со всей необходимостью нужно было разворошить, по-новому понять и привлечь, как оружие борьбы, историю русской культуры.
История советского двадцатипятилетия и неистощимые силы в этой войне показали, что русский народ — почти единственный из европейских народов, который два тысячелетия сидит уверенно на своей земле, — таит в себе мощную, национальную, своеобразную культуру, пускай до времени созревавшую под неприглядной внешностью. Идеи величия русского государства, непомерность задач, устремленность к добру, нравственному совершенству, смелость в социальных переворотах, ломках и переустройствах, мягкость и вместе — храбрость и упорство, сила характеров, — все это — особенное русское, и все это необычайно ярко выражено в людях XVI в. И самый яркий из характеров того времени — Иван Грозный. В нем — сосредоточие всех своеобразий русского характера, от него, как истока, разливаются ручьи и широкие реки русской литературы. Что могут предъявить немцы в XVI в.? — классического мещанина Мартина Лютера?
Первая пьеса «Орел и орлица» была для меня опытным пониманием Грозного, становлением его характера, в ней, как через узкую щель, пролез в XVI в., чтобы услышать голоса и увидеть реальные образы людей того времени.
Вторая пьеса «Трудные годы» — рассказ о делах Грозного. Разумеется, и думать было нечего втиснуть в три с половиной листа пьесы все дела и события. Драматургия лимитирована театральным временем, а в исторической пьесе — и правдой исторических фактов. В «Трудных годах» я не насиловал фактов, а шел по ним, как по вехам, стараясь понять их смысл, стараясь выявить их причинность, утерянную или искаженную историками XIX в.
Дорогой Иосиф Виссарионович, моя пьеса «Трудные годы» лежит пока без движения. Я обращался к тов. Щербакову, но он не дал мне ни положительного, ни отрицательного ответа. Комитет по делам искусства не принимает никакого решения. Малый театр со всей готовностью хочет осуществить постановку «Трудные годы», и он мог бы показать постановку в конце ноября, декабре.
Очень прошу Вас, если у Вас найдется время ознакомиться с пьесой, которая для меня — за всю мою литературную жизнь — самое трудное и самое дорогое произведение.
С глубоким уважением
Алексей Толстой».
Теперь уже прямо вождю писатель, без зазрения совести, сообщает об уничтожении архивных документов, ссылается на авторитет историков Виппера и Бахрушина, которые якобы исправили положение на историческом фронте. В основном же записка мало связана с сутью пьесы, а повествует о самых отвлеченных вещах: о величии и особенностях русского народа, удревняя и упрощая до слащавости его характеристики в новом, випперовском духе. Создается впечатление, что Толстой к этому времени познакомился со вторым изданием книги Виппера или с одним из докладов, во время которых историк декларировал сходные характеристики. Как и когда это произошло, неизвестно, но, по крайней мере, писателя не было на упомянутом ранее выступлении Виппера в Институте истории в Ташкенте летом 1942 г.; присутствие академика Толстого обязательно бы зафиксировали в общем списке участников заседания. Никто не вспомнил и о присутствии почтенного и очень приметного Виппера на чтении первого варианта пьесы Толстого там же, в Ташкенте, и в тот же год. Скорее всего Толстой внимательно прочитал второе издание книги Виппера, в заключительной части которой как раз говорилось о записках о Московии немцев Штадена и Шлихтинга, как новых источниках, неизвестных историкам XIX в. Там же давались характеристики русскому народу.
В заискивающих письмах вождю автор очень вольно обращается с фактами своей биографии и с историческими фактами вообще. Он вновь заявляет, что пьеса, начатая в Зименках, она же есть первая часть драматической дилогии, т.е. «Орел и орлица», а мы знаем, что это не так. Он пишет льстивый панегирик русскому народу, не имеющий отношения к содержанию пьесы, в которой народа нет, но прямо следующий курсу, круто взятому накануне войны на возвеличивание «старшего брата», даже за счет искажения и утрирования исторических фактов. Как известно, начало истории Древней Руси (государства, а не народа) едва превышает тысячу лет. Истоки русского народа, как и любого другого восточнославянского, теряются в веках, но никак не могут быть отнесены к началу новой эры. Откуда Толстой взял, что «до времени» русский народ созревал «под неприглядной внешностью»? Что он имел в виду? Лапти, сарафаны, косы до колен, бани «по-черному» и хороводы? Все это были литературно-пропагандистские красивости и штампы, а ему очень хотелось подольститься к Сталину, который накануне войны лично заправил пропагандистскую машину великорусским самолюбованием. Отсюда и псевдоличностные характеристики различных химер, не имеющие отношение к реальности, о чем я уже писал. Но Толстой на этом не останавливается, он находит в личности Грозного «сосредоточие всех своеобразий русского характера». Не могу даже предположить, с каким чувством Сталин читал эти строки. Удовлетворения? Рассчитывал ли он на такой эффект от своей затеи с «исторической реабилитацией» царя, прославившегося особой жестокостью, чего он сам никогда не отрицал? Он скорее примеривал образ царя на себя самого, чем на русский народ, и ему нужен был жестокий, но по необходимости, а не добренький, «либеральный» царь, чтобы оправдать необъяснимую для современников свою жестокость к тому же народу.
В заискивающих письмах вождю автор очень вольно обращается с фактами своей биографии и с историческими фактами вообще
И последнее, что хочется отметить, читая письмо Толстого через 73 года после его отправки. Он пишет: «В «Трудных годах» я не насиловал фактов, а шел по ним, как по вехам, стараясь понять их смысл, стараясь выявить их причинность, утерянную или искаженную историками 19 в.». В новой пьесе Толстой действительно не насиловал исторические факты, но только потому, что там их нет. Толстой плюнул на достоверность и написал литературное произведение «по мотивам» истории царствования Ивана Грозного… С исторической точки зрения вещь получилась ложная, но способная захватить неискушенного читателя в качестве одной из литературных интерпретаций «страстей человеческих». Герои этой пьесы имеют такое же отношение к реальной жизни второй половины XVI в., какое отношение имеют, например, герои пьесы Альбера Камю «Калигула» к древнеримским героям. Толстой наконец-то выполнил поставленную задачу: он создал реабилитационную вещь, но художественными средствами — с помощью литературных образов, эмоций, конструирования сценической реальности…
Сталин раз за разом принуждал Толстого жить вне привычной стихии, окунаться в псевдоисторию, и писатель с готовностью ему служил, но инстинкт большого художника принуждал возвращаться в комфортный литературный мир. Сталин этого никак не мог понять и упорно продолжал загонять выдающийся талант писателя в пропагандистское стойло.
Судя по следующему письму Толстого, Сталин ответил ему на первую посылку серией очередных замечаний, после чего автор лихо отрапортовал об исполнении:
«16 октября 1943 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я переработал обе пьесы. В первой пьесе вместо четвертой картины (Курбский под Ревелем) написал две картины: взятие Грозным Полоцка и бегство Курбского в Литву. Во второй пьесе заново написаны картины — о Сигизмунде Августе и финальная: Грозный под Москвой. Отделан смыслово и стилистически весь текст обеих пьес; наиболее существенные переделки я отметил красным карандашом.
Художественный и Малый театры с нетерпением ждут: будут ли разрешены пьесы.
Дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начинать эту работу.
С глубоким уважением
Алексей Толстой».
Иосиф Виссарионович Алексея Николаевича опять не благословил и через полтора месяца, вдогонку уже второму письму, было отправлено третье:
«24 ноября 1943 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович,
Уже после того, как я послал Вам обе переработанные пьесы — мне пришлось в первой пьесе «Орел и орлица» написать еще одну картину, чтобы конкретнее выступила линия противной стороны, — феодалов и Курбского.
Таким образом, в первой пьесе, которую я сейчас посылаю Вам в последней редакции, вместо четвертой — выброшенной — картины сейчас — три новых картины: 4-я, — взятие Грозным Полоцка, 5-я, княжеский заговор в Москве, связанный с Курбским, и 6-я, бегство Курбского.
В остальных восьми картинах, в соответствии с новыми картинами, усилена и заострена линия абсолютизма Грозного. Пьеса, мне кажется, выиграла от этих переделок и в исторической правдивости, и в усилении роли самого Грозного. Художественный театр, Малый московский и ленинградский Большой драматический очень хотят приступить к работе. Но пьесы пока еще не разрешены к постановке и печати. Помогите, дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начать работу в театрах, если Вы согласитесь с моими переделками. С глубоким уважением
Алексей Толстой».
На этот раз — «благословил». Возможно, патрон решил, что достаточно помучил писателя за давнюю дерзкую самодеятельность, когда он чуть ли не сам себе назначил очередную Сталинскую премию за первый, очень несовершенный вариант пьесы? Но скорее всего благословил потому, что все обо всех знающий вождь узнал, что писатель, с такой любовью мучимый им на протяжении трех лет, заболел раком легких. Они оба были заядлыми курильщиками и однажды по-дружески обменялись любимыми трубками. Хотя трубка вряд ли была здесь первопричиной, с этим диагнозом жили недолго. Писателю оставалось чуть больше года, а ему еще нужно было дописать свою лучшую книгу о Петре I. Но именно ее он не успел закончить, на три года прикованный вождем к «Ивану Грозному», к военной публицистике и суете государственных дел. Мне очень бы хотелось узнать, что творилось в душе талантливого и циничного Толстого, когда он отправлял свои челобитные беспардонному недоучке-генсеку и раз за разом получал от него поучающие тычки? Вряд ли это когда-нибудь выясним.
